Звонкие звуки гармошки бесцеремонно вырывались за пределы деревенского дома, оставались за околицей и уже возвращались назад слегка ослабевшими, но не утратившими живучести и озорства. Дом – еще не достроенный и поэтому деревянные бревна пахли невысохшей смолой и хвоей. Несколько керосиновых ламп нещадно коптили, вызывая у некоторых гостей нескрываемое раздражение.
– Угореть можно, – недовольно проворчал худощавый мужчина с грустными, не понятно, какого цвета глазами. Его лицо было бледным, болезненным и поэтому он постоянно морщился, прикрывая рот тщедушной ладонью.
– На фронт бы тебя, Николай Иванович, то тогда привык бы и не к такому, – угрюмо возразил ему одноногий музыкант Андрей, удерживающий на коленях обшарпанную гармошку. – Там о комфорте никто разговор никогда не вел.
Николай Иванович скривился как от зубной боли.
– В тылу было не легче, – он подозрительно кашлянул и раздраженно посмотрел на лампу.
– Скоро рассвет и поэтому лампы будут не нужны, – заметил кто-то сиплым, простуженным голосом.
– Скорее бы!
Невеста, худенькая Екатерина, с ярко-голубыми глазами сидела рядом с женихом хромоногим Антоном, периодически бросая на него быстрые взгляды. Одета она была в легкое платьице светлых тонов, которое неплохо обрисовывало ее грациозную фигуру. Темно-русые волосы были уложены в аккуратную прическу, делая ее значительнее притягательнее, эффектнее.
Жених – бывший фронтовик и поэтому на его цивильном пиджаке поблескивали кое-какие государственные награды. У него – большие уши и очень редкие волосы, зачесанные на пробор и придающие лицу гордое выражение. Толстые губы периодически обнажали довольно ровные зубы, а слегка сглаженный подбородок говорил о его мягком характере.
Антон – жених видный: работал судебным исполнителем. Он очень гордился своим положением и, в особенности кобылой Зорькой, на которой разъезжал по району, важно разлегшись поверх чистой соломы.
Екатерина работала на местной почте, и поэтому выгодное средство передвижения было как нельзя кстати.
Рядом с невестой сидели две ее сестры, значительно младше по возрасту и которые смотрели на Екатерину глазами полными восхищения и зависти. Старшая – Галина была очень похожей на нее, но только с темными, карими глазами. А вот младшая Вера не была похожа ни на одну из них, а имела свои индивидуальные качества. У нее были густые темные волосы, прямой нос и дымчато-зеленоватые глаза.
Гостей было немного, и все разместились за новыми деревянными столами, также пахнущими невысохшей смолой и хвоей. На столах – не густо: кое-какая мясная закуска, картошка, соленые огурцы, помидоры и… сивая самогонка, налитая в большие бутылки. Гости уже давно хмельные и поэтому у каждого лицо высматривало весело и безмятежно.
По правую руку от невесты сидели ее родители: Егор Федорович и Антонина Фадеевна. Отец Екатерины опрянут в добротный костюм, купленный еще перед войной и неизвестно как сохранившийся до сего времени. У него – холодные колючие глаза и круглое волевое лицо.
Мать, Антонина Фадеевна высматривала также по-праздничному: одета в белую кофточку и темную юбку, что делало ее значительно моложе, интереснее. У нее – обыкновенное лицо с зелеными, проницательными глазами.
За столом, напротив, возле небольшого оконца сидели родители Антона. Отец, Николай Иванович, худощавый мужчина с болезненным лицом и слегка приплюснутыми серыми глазами постоянно покашливал, прикрывая рот мертвенно-бледной ладонью. Это его раздражали керосиновые лампы, от копоти которых из его груди периодически вырывался сухой кашель. Поговаривали, что у него – чахотка и что от лечения никакого толку нет; И мать, Татьяна Петровна, довольно миловидная женщина его возраста с добрыми, но очень грустными глазами. Она не спускала своего внимательного взгляда с невестки, о чем-то напряженно размышляя. Две сестры Антона сидели возле них и тоже оценивающе посматривали на Екатерину.
Итак, гости не прихотливы: довольствовались тем, что находилось на столах.
Но главное не это.
Главное то, что закончилась война и, слава Богу, многие остались живы, и поэтому сивая самогонка расходилась на ура: бутылки быстро пустели, и приходилось поминутно вставать из-за стола и наполнять пустую посуду.
Родители Екатерины тоже пили самогонку.
Точнее, пил отец, Егор Федорович, а мать о чем-то напряженно раздумывала, поглядывая на дочь своими зелеными глазами. Сват Николай Иванович выпивал немного, но уверенно, бросая на свою суженую быстрые взгляды.
– Тебе ведь нельзя! – очень тихо шептала та и тяжело вздыхала.
– Много ты понимаешь, – недовольно ворчал Николай Иванович, опрокидывая в свое естество горячительную смесь.
Малолетний брат Тимофей, с копной густых черных волос на голове тоже успел приложиться к манящему горлышку бутылки с самогонкой и поэтому высматривал смешно: корчил рожицы, смеялся. Это не ускользнуло от отцовского внимания – тот нахмурился и едко из себя выбросил:
– Хватит пить, чертенок!
Но тот его проигнорировал – отбежал в сторону и весело рассмеялся. Катя знала хорошо, что Тимофей – отцовский любимчик и что ему позволены различные вольности. Тимофей одет в перекроенную армейскую рубашку, перетянутую жестким ремнем. На ногах – солдатские сапоги маленького размера.
Музыкант Андрей запел что-то задушевное, грустное и почти все гости сразу присоединились к его глухому голосу.
– …Ой, мороз, мороз
Не морозь меня…
Особенно старался Антон. Он театрально вскидывал голову, искоса посматривая на Екатерину. Но та на его вокальные данные не реагировала, а настороженно следила за Антониной Фадеевной.
– Хорошо поет, чертяка! – воскликнул Глеб – родной брат Антона, у которого растрепанная черная шевелюра небрежными прядями свисала на круглое, довольно приятное лицо. – Да и жена – настоящая красавица!
У него, как и у Антона на пиджаке блестели награды, хотя на фронте он не был, а четыре года партизанил в родных лесах. Но это его не смущало, а наоборот – воодушевляло. Глеб считал, что в лесу во время войны было не намного легче.
– Живите долго…до ста лет! – послышался его крепкий голос и сразу переросший в оглушительный крик: – Горько…горько!
Молодые встали и приблизились друг к другу. Хорошо видно, что невесте целоваться не охота – от жениха исходил неприятный запах самогона, и поэтому она поморщилась, но все равно коснулась своими нежными устами губ суженого.
А тому не почем – целоваться приятно и обхватив невесту крепкими руками, Антон на мгновение замер, предоставив гостям полюбоваться его манерами.
Полюбоваться его гордым, независимым видом.
Антон почти каждый тост увлажнял самогонкой, и Екатерине это совершенно не нравилось. Она периодически одергивала его и умоляюще просила:
– Не пей столько…А то свалишься на месте.
Антон реагировал мгновенно:
– Не беспокойся. У меня фронтовая закалка – никогда не хмелею. Ты не представляешь, сколько я мог выпить на фронте – и ни в одном глазу!
– Горько, горько!
На короткое время музыка стихла. Музыкант опрокинул в утробу большой стакан крепкой самогонки и неприятно икнул.
– Крепкая, зараза!
На вид ему примерно лет тридцать, не более. Но совершенно седая шевелюра вводила многих в заблуждение: им казалось, что Андрей уже давно достиг сорокалетнего рубежа. Ногу он потерял где-то на украинском фронте, но об этом рассказывать не любил, очевидно, считая, что его никто правильно не поймет.
Егора Федоровича все-таки стал беспокоить подвыпивший сын и он, гневно нахмурившись, тяжело встал из-за стола. От внимания Тимофея это не ускользнуло, и тот стремглав юркнул в раскрытую дверь. Отец покачал головой и тоже вышел следом. Кто-то из гостей иронично произнес:
– Сейчас Федорович намылит ему шею.
– Давно пора!
А невеста, красавица Екатерина, оставив Антона в компании музыканта, подсела на скамью к матери.
– Ну что ты, мама мне скажешь? – мягко спросила она, бросив на мать вопросительный взгляд.
Антонина Фадеевна погладила щеку.
– А что ты хочешь услышать, доченька?
В доме продолжал гулять здоровый шумок: гости выпивали, мирно беседовали. Кто-то уже уснул, уложив голову прямо на стол. А кто-то нудно цедил сквозь зубы военную песню.
Андрей подсел к Антону и принялся что-то рассказывать о своей тяжелой солдатской доле. Тому это близко по духу – у самого нога не гнулась и поэтому лицо у Антона – участливо, располагающе. Он внимательно слушал Андрея и понимающе кивал головой.
– Мне тоже хватило по самое горло, – слышался его голос.
Музыкант смахнул с глаз скупые слезы.
– Только ты понимаешь меня…Сразу видно, что тоже хлебнул горя.
– Через край, Андрей. Через край.
Но Екатерина на мужа не смотрела. Она внимательно наблюдала за материнским лицом.
– Ну…все-таки Антон – мой муж и возможно мне придется с ним жить долго. Я хочу знать мнение самого близкого мне человека.
Губы Антонины Егоровны сложились в горькую ухмылку.
– Очень сложное дело давать кому-то характеристику.
Дочь проглотила слюну, нервно ерзнув на месте.
– Но ты же ведь умеешь это делать…
Мать окинула гостей быстрым взглядом и, поняв, что все идет как надо, тихо проронила:
– Кое-что умею.
Екатерина резко подалась вперед.
– Так расскажи, мама!
Многозначительную паузу Антонина Фадеевна нарушила глухим голосом:
– Очень много примет, доченька…свадебных примет.
Дочь вздрогнула.
– Свадебных примет…разве есть и такие?
Мать удовлетворительно кивнула.
– Да, Катя.
Невеста смахнула с лица выступивший пот. В доме было жарко. Ворвавшаяся в суетную жизнь сказочная весна принесла на своих изящных крыльях не только тепло, но и приятный аромат, который быстро таял-гаснул в керосиновых парах и едком запахе самогонки.
Таял в тяжелом человеческом дыхании.
– Расскажи, мама…– она умоляюще посмотрела на мать и сразу же добавила: – На столах хватает всего…Все уже давно пьяны, так что можно немного передохнуть.
Мать улыбнулась.
– Можно и передохнуть, доченька, – она пригладила волосы и глубоко вздохнула.
Катя превратилась вслух.
– Моя бабушка…твоя прабабушка в этом вопросе была настоящей мастерицей. Она бы тебе рассказала все до тонкостей и даже указала бы точные даты. Но я – не в нее. У меня данные гораздо скромнее, – голос матери был сочный, как у пастора.
Глаза у Екатерины округлились.
– Моя прабабушка была прорицательницей?
Мать кивнула.
Катя с шумом выдохнула:
– Я вся – внимание, мама.
Антонина Фадеевна облизала губы.
– Свадебные приметы…их очень много. Короче, учитывается все: внешний вид жениха и невесты, их движения, манера разговора. Если невеста выкинула какой-нибудь фортель, так и знай – жить молодые никогда не будут счастливо. Это касается и молодого, – женщина перевела дыхание. – На свадьбе ничего не должно падать, переворачиваться вверх ногами – это к беде! Упало настенное зеркало – так и жди, что в дом обязательно придет горе. Споткнулась невеста – опять-таки это к неприятности. Ну а коль это случилось – невеста нечаянно упала, то подняться она должна молниеносно, показывая этим свой твердый характер.
Значит, в семье она обязательно будет руководить мужем.
Значит, она будет сопротивляться жизни и напористо идти вперед. Но главное, вести себя достойно. Главное, не обращать на себя внимания.
Екатерина потерла кончик носа, хорошо чувствуя ускоренную работу своего сердца.
– А что у нас, мама? Вроде бы ничего не падало, не переворачивалось вверх ногами…Кажется, все проходит как надо.
Антонина Фадеевна стала всматриваться в свои пухлые ладони. Ее лицо стало бесстрастным.
– Кое-что было, но это не главное.
– Было?.. А что главное?
Мать усмехнулась одними уголками рта.
– Главное, лица. Главное, что творится в глазах.
У Екатерины поджался живот.
– Лица…глаза?
Мать вскинула голову и посмотрела на дочь слегка прищуренным взглядом, от которого исходил пронизывающий холод.
– Да, доченька. Глаза – зеркало человеческой души. По них можно прочитать все, начиная от человеческого рождения.
– Судьбу?
Антонина Фадеевна кивнула.
– Да.
Екатерина оперлась руками о край скамейки, вытягивая голову в сторону матери. Ее лицо было красным, взволнованным. Музыкант снова влил в утробу мутную самогонку и почти сразу же рванул меха старой гармошки. Музыка немного успокоила молодую женщину, но все равно, сообщение о каких-то приметах продолжало будоражить ее сознание. Антон присоединился к пению гармониста, продолжая бросать в сторону невесты страстные взгляды. В пальцах правой руки была зажата зажженная папироса и он, сильно затягиваясь, голосисто пел:
– …Я вернусь домой
На закате дня…
Антонина Фадеевна натянуто улыбнулась.
– Хороший голос у твоего мужа, – задумчиво заметила она.
– Да уж.
Возникла короткая пауза. Гармонист играл. Гости пели, кричали, насыщая новый добротный дом веселыми звуками. Слышался легкий стук сапог.
Екатерина до боли сжала пальцы рук.
– И что глаза, мама, а?
Мать задумалась.
– В глазах твоего Антона столько всего намешано, что ответить однозначно не очень просто.
Но дочь продолжала напирать.
– И все же, мама!
Антонина Фадеевна погладила подбородок.
…В вашей жизни, доченька, хватит всего: как плохого, так и хорошего. Но хорошего все-таки будет больше. Но в тебе, Катя, есть особая жилка, которая лопнет только по истечении твоего века. Поэтому в семье верховодить будешь ты, – мать выдержала паузу. – Человек приходит в этот мир не для удовольствий, а для кое-чего другого.
Екатерина смахнула пот ладонью.
– Для чего?
Мать горько ухмыльнулась.
– …Для страданий, доченька. Только для страданий. Без страданий человеческая жизнь не имеет никакого смысла…
– Для страданий? – глаза у дочери округлились.
Мать кивнула, а дочь опустила голову, лихорадочно раздумывая над странным заявлением…
|